Наследие польско-еврейского писателя и художника Бруно Шульца (1892–1942) невелико: два сборника рассказов (Sclepy cynamonowe / Коричные лавки, 1934; Sanatorium pod Klepsydrą / Санатория под клепсидрой, 1937), редкие статьи в периодике, письма; серия автопортретов, портреты друзей, а также знаменитая графическая серия начала 1920-х гг. Xięga Bałwochwalcza / Книга идолопоклонства, обыгрывающая мотивы романа Venus im Pelz / Венера в мехах (1869) Леопольда фон Захера-Мазоха. Но этого – не считая разрозненных рисунков, иллюстраций, фрагментов чудом сохранившихся фресок – оказалось достаточно, чтобы рассмотреть в творениях учителя рисования из провинциального Дрогобыча уникальный дар, а в его картине мира – столь характерную для модернизма гротескность и ремифологизацию1. Доктор Анна Юрашек, сотрудница Института Международных отношений (Institut für Auslandsbeziehungen), координирующая культурные связи между Чехией и Польшей, посвятила свою монографию2 интерпретации образа в изобразительном искусстве и литературном творчестве Шульца. При этом она поставила задачу не преумножать и без того бессчетное количество биографических/психоаналитических трактовок, а выявить широкий культурный контекст поэтологических и медиалогических воззрений автора, что позволило ей установить их связь с венским и польским модерном, а также с медиакритикой и философией искусства межвоенной эпохи (центральной фигурой предсказуемо стал Вальтер Беньямин).
Шульц предстает в её трактовке как бытописатель и визионер в одном лице. В созданном им мире всё не то, чем, кажется: здесь «поверхность» и «глубина», «копия» и «оригинал» играют с читателем (Juraschek 2016: 216–217), как и с ребенком-протагонистом, предъявляя то парад восковых фигур или чучела манекенов, то грядущих блудниц под «масками» школьниц. Юрашек пишет (Juraschek 2016: 192) об «искусственности, сценичности [Kulissenhaft] действительности» Шульца, Ренате Лахманн в своё время сближала его «алхимическую», «синкретическую», «карнавальную» поэтику с сюрреализмом и русским символизмом (Лахман 2009: 298–304). Безусловно, в гипертрофированно-условном, маньеристском универсуме польского автора отразился также особый интерес к искусству барокко, с его аллегоризмом и саморефлексией, конструкциями mise en abyme, усиливающими и одновременно разоблачающими театральный эффект. Но объектом иронического ‘расколдовывания’ становятся не только субъективные «иллюзии» и «внутренние образы», „innere Bilder“ (Ханс Бельтинг) (Juraschek 2016: 15), но и спектакулярность буржуазной повседневности, эксплуатирующей религиозную риторику в рекламе, фотографии, иллюстрированных журналах.
Именно этот трансфер между бессознательным протагониста/наблюдателя и коллективным бессознательным модерного города, между фантазмами нарратора (черпающего визуальную топику в том числе из сокровищницы живописи) и вездесущими медиа-образами становится одним из предметов рассмотрения в монографии Юрашек. Как отмечает исследовательница, творчество Шульца отличается тесной связью жанров и медиа: графика нарративна3, а её сюжеты и мотивы находят отголоски в рассказах; те, в свою очередь, предельно насыщены пластической образностью, скорее дескриптивны, чем нарративны, зрение рассказчика в них – зрение живописца и графика, воспринимающего небо как холст, ‘цитирующего’ в ходе словесного моделирования пространства характерные жесты, детали, композиционные приёмы, колорит Ван Гога, Дюрера, Рембрандта, Тициана и т.п. (Juraschek 2016: 10–11, 97–103, 187–220, etc.); между тем поэтологические тексты Шульца (статья «Mityzacja rzecywistości» / «Мифологизация действительности» и др., фрагменты писем) содержат истолкование его писательской и художнической практики, создавая пусть и пунктирный, но всё-таки ориентир – философско-языковой, эстетический (Juraschek 2016: 39–80)4.
Все указанные свойства (медиа)поэтики Шульца составляют необходимое условие для сравнительного анализа его прозы и графики, для выявления общих для них поэтологических основ. Методологически важным для автора книги оказывается также проследить, как подобное интермедиальное мышление5 устанавливает и проблематизирует границы мимесиса, включаясь в одну из основополагающих дискуссий модернизма, какими предстают отношения слова и пластического образа (польск. ‘obraz’, нем. ‘Bild’, англ. ‘image’), ‘реальности’ и её медиаобразов (фотографии, иллюстрации, рекламной вывески), означающего и означаемого (Juraschek 2016: 8–18).
Концептуальную рамку исследования определяет беньяминовская идея «спасения» образа (Rettung des Bildes) (Juraschek 2016: 15–17). Что имеет в виду Юрашек? Сосредоточенность Беньямина на памяти культуры, его эсхатологические опасения, связанные с забвением образов прошлого, к которому человек модерна имеет всё меньше ключей и которое приобретает характер «руин», нашли выражение в концепции «спасения» исторического опыта с помощью медиации. Между чувственно-конкретным, наглядным языком прошлого и настоящего должны быть установлены мосты, необходимы процедуры ‘перевода’ на язык модерна, прошлое должно обрести «зримость» – Юрашек (Juraschek 2016: 17) пишет о „Sichbarmachung“. При этом происходит деконструкция «нормальности» как современных, так и традиционных представлений (Juraschek 2016: 17, 227), а наглядный язык прозы при этом, по мысли исследовательницы, служит как бы дополнительным медиатором, ‘алхимически’ преобразующим ‘реальную’ и пластическую (унаследованную из классического изобразительного искусства или современную) предметность в словесную пластику. При таком подходе ожидаемо появляются понятия из словаря Эрвина Панофски, Аби Варбурга и более поздних теоретиков иконического поворота – Ханса Бельтинга, Уильяма Митчелла и др. Юрашек также убедительно выстраивает связи с близкими поэтике Шульца явлениями модернизма – архаизирующим и ремифологизирующим жестом дадаистов, экспрессионистов, русских будетлян, каббалистической герменевтикой начала ХХ в., примитивистской эстетикой Марка Шагала, философией цвета Василия Кандинского, эсхатологическим гротеском Альфреда Кубина, концепцией «остранения» Виктора Шкловского и т. п.
Структура книги, соответственно, отражает логику движения от воссоздания контекста (культурно-исторического, биографического) во Введении к анализу поэтологии (глава 2, „Schulz’ Sprach- und Kunstverständnis in seinen theoretischen Schriften im Kontext der Modernekritik“), затем – к рассмотрению пластических образов в графике (глава 3, „Bildreflexionen in Bildern – Xięga Bałwochwalcza“) и, наоборот, словесной пластики в прозе (главы 4–5, посвященные интермедиальному анализу отдельных рассказов). Так реализуется концепция образов, странствующих от медиа к медиа, «образов – номадов медиа» (эффектная метафора из Bild-Anthropologie Бельтинга: „Die Bilden sind die Nomaden der Medien“ – цит. по: (Juraschek 2016: 120)).
Важной мыслью, к которой подводит исследовательница, анализируя поэтологию Шульца во второй главе, является общность модернистского искусства и гибридного визуально-вербального языка медиа в их «магии» – иррациональной власти, схожей с воздействием религии, ритуала. В обоих случаях приходится отказаться от иллюзий позитивизма и реализма, претендовавшего на ‘объективную’ репрезентацию действительности (именно против них в первую очередь выступает Шульц в «Мифологизации действительности»). Как новый демиург, Шульц берёт на себя задачу по пересозданию «руин» культуры, трэша повседневности в новую реальность – реальность алхимически всевластного воображения, состязаясь в этом «назначающем жесте» (Пригов) с властью медиа. Именно эта борьба за власть над образами развертывается в Книге (разбору рассказа Księga посвящена часть третьей главы). Мальчик, сквозной персонаж-фокализатор сборника Санатория [sic!] под клепсидрой, обретает в иллюстрированном рекламном каталоге свою ‘книгу книг’, отвоевывающую место у Библии, – принимает китчевые рекламные проспекты и легенды (в частности) за своего рода апокрифы, обещания чудес в средоточии профанной повседневности. Столь же властную фантасмагорию изображает Шульц в рассказе Ulica Krokodyli / Улица Крокодилов, описывая безрадостное фланирование рассказчика по новому коммерческому кварталу, выставляющему свой низкопробный, обманный фасад и череду театрально-лживых, травестированных человеческих портретов6. Привлекаемый (возможно, чересчур обильно) Беньямин, с его хронотопом Пассажей, составляет необходимый медиакритический контекст. Напрашивается упоминание еще одного его произведения, миниатюрного, но ставшего важной вехой в критической теории – эссе Kapitalismus als Religion / Капитализм как религия (1921). Именно в нем раскрывается одновременно утилитарная и культовая природа капитализма, навязывающего человеку модерна неизбывное (в отличие от христианского греха) чувство вины (Baecker 2009: 15–18). Вина, мазохистский комплекс находят свою эротическую репрезентацию в графической серии Книга идолопоклонства. Работы, выполненные в технике клише-верр, к 1930-м годам уже устаревшей, тем самым соединяющей (архаический) дух ремесла и индустрии, повествуют о Пигмалионе, но миф здесь инверсирован: художник превращается в объект, а творцом, демиургом реальности становится женщина – Ундуля, шарж знаменитой Ванды Захера-Мазоха.
Дух пародии, гротеска царит и в графике, и в прозе Шульца, ‘переводящего’ унаследованные из традиции жесты, эмблемы, символы на искаженный язык профанной современности, одновременно обнажая и оправдывая трэш, «низ» культуры, в которой по-детски жадное воображение художника находит оправдание самой жизни. Юрашек подводит читателя к пониманию важной отличительной черты гротеска Шульца: там есть место контрасту, а значит, свету, который исходит от по-модернистски безоглядной веры в творчество, творящего субъекта. Отсюда, вероятно, свобода перемещения фантазии Шульца от медиа к медиа, отсутствие у литератора всякого логоцентризма, «страха перед визуальным образом» (Bredekamp 2009: 51–68), который станет одной из фобий культуры позднего модернизма.
Вера Котелевская
Южный федеральный университет
Институт филологии, журналистики и межкультурной коммуникации
vvkotelevskaya@sfedu.ru
Вера Котелевская, кандидат филологических наук, член Российского союза германистов, преподает западную литературу ХХ–ХХI вв., нарративную поэтику и арт-критику в Южном федеральном университете (Ростов-на-Дону, Россия). Защитила диссертацию Повествовательная структура романов А. Дёблина (2002, МГУ им. М.В. Ломоносова), является соавтором монографии Эстетизация личного опыта в европейском романе XVIII–XX вв. (2014) и автором первой в России монографии о Томасе Бернхарде (Томас Бернхард и модернистский метароман, 2018). В данный момент работает над исследованием Томас Бернхард: бегство в музыку. Исследовательские интересы: нарративная поэтика европейского романа, поэтика модернизма и постмодернизма, литературный модернизм в странах немецкого языка, интермедиальность.
Лахманн, Ренате. 2009. Дискурсы фантастического. Москва.
Baecker, Dirk (Hg.). 2009. Kapitalismus als Religion. Berlin.
Bredekamp, Horst. 2009. „Wider Bildangst der Medien“. In: Markus Messling, Ute Tintemann (Hgs.) „Der Mensch ist nur durch Sprache Mensch“. Zur Sprachlichkeit des Menschen. München, 51–68.
Juraschek, Anna. 2016. Die Rettung des Bildes im Wort. Bruno Schulz‘ Bild-Idee in seinem prosaischen und bildnerischen Werk. Göttingen.
Kotelevskaya, Vera. 2021. Review: “Anna Juraschek: Die Rettung des Bildes im Wort. Bruno Schulz‘ Bild-Idee in seinem prosaischen und bildnerischen Werk”. Apparatus. Film, Media and Digital Cultures in Central and Eastern Europe 13. DOI: http://dx.doi.org/10.17892/app.2021.00013.266
URL: http://www.apparatusjournal.net/
Copyright: The text of this article has been published under https://creativecommons.org/licenses/by/4.0/ This license does not apply to the media referenced in the article, which are subject to the individual rights owner's terms.